Тбилисские истории. Пятнадцатый

Школьный приятель Корнели Кукушадзе занялся торговлей антиквариатом и, рационально решив, что вещи в Москве продаются дороже, чем в Тбилиси, стал донимать вначале разговорами по телефону, потом намеками на необходимость во имя старой дружбы помочь ему, оказавшемуся в тяжелейшем финансовом положении, и, наконец, конкретными поручениями встретиться с находящейся в Москве проездом тетушкой Ламзирой или кузеном Гиви, взять у них то-то и то-то и отнести на продажу туда-то и туда-то.

Сосед Егор Борисович вышел из завязки и очень быстро достал просьбами выпить с ним, а в конце месяца – еще и помочь деньгами.

Редактор "Опусов" Чекулаев вынул душу нескончаемыми обещаниями выплатить полностью гонорар за "Три тбилисских случая", но только когда главный инвестор вернется из ЮАР, где тот охотился почти целый год. Чекулаев при этом периодически что-то подбрасывал, непременно приговаривая: "Из своего кармана, дабы поддержать сотрудничество с тобой".

Так жизнь в невыносимую летнюю жару постепенно теряла четкие очертания. На востоке России и в Подмосковье горели торфяники и леса, в Москве стоял смог, и гарь не давала нормально дышать. "Флайерс" безуспешно зазывали Ши Уэбера. В Лондоне началась тридцатая Олимпиада. В Таджикистане шли смутные бои на Памире. В Сирии воевали с большей ясностью и размахом. В Грузии перед выборами шельмовали оппозицию. Егор Борисович уже битый час вертелся вокруг да около, но мучимый совестью не решался попросить взаймы, не выплатив прежний должок. А я тупо смотрел на прибывшую с очередной оказией картину некоего Риваролы, за которую Кукушадзе хотел получить два миллиона рублей, и одновременно силился понять Чекулаева. Чекулаев блеял в телефоне о каком-то сверхвыгодном заказе, а потому просил бросить все и немедленно приехать в редакцию.

"Это что за фигня?" – Егор Борисович все еще не решился изложить просьбу и переключился на Риваролу. Узнав вкратце что к чему, он искренне удивился: "Надо же! Картон, темпера... Что нарисовано – не понять, а два миллиона! Да я таких риваролов десять штук в день нарисую, если хоть по сто дадут. Могу и маслом на холсте".

Я стал одеваться, побежденный настойчивостью Чекулаева, и прикидывал маршрут, чтобы за раз и кукушадзевскую картину завезти в галерею на реализацию. Егор Борисович, осознав, что останется без денег, наконец, созрел: "Выручил бы, сосед, а то трубы горят. В конце месяца все верну. А то если хочешь, и правда риваролов этих нарисую на тысячу, если тысячу одолжишь?" "Да ну тебя, дай уж с одним Риваролой разобраться", – отмахнулся я, протягивая деньги. "Не, я серьезно. Ты ж не видел, как я рисую? Не хуже этого твоего. А то вечерком заходи – посмотришь, и по маленькой заодно – не повредит в этой пожарной вонище", – обрадовался Егор Борисович.

В Шухинской галерее раскрасневшаяся от волнения искусствовед Аня долго смотрела на работу Риваролы, потом вдруг стремительно вышла из кабинета и пару минут спустя вернулась с коллегой. Та тоже пошла пятнами и пришла в заметное волнение: "Риварола! Чудесная работа... Чудеснейший Риварола – слов нет". Девушки были осведомлены о стоимости картины и пожеланиях продавца – Кукушадзе забросал их письмами и эсэмэсками, а до Риваролы опять же при моем курьерстве толкнул через них два тяжеленных бронзовых канделябра XVIII века.

Отлитые на заводе Бергольца и невесть когда и как попавшие в Тбилиси два апокалипсических зверя, в пасти которых вставлялись свечи, своим полуцентнерным весом изрядно утомляли меня в бесконечных хождениях по антикварным салонам. Встречи с коллекционерами и продавцами каждый раз заканчивались ничем. Кукушадзе из Тбилиси умолял походить еще и подбрасывал новые телефоны и адреса в разных концах Москвы. Я намекал ему на свою занятость и на необходимость сбавить цену. Он делал вид, что не понимает, о чем речь, и каждый раз начинал расписывать достоинства канделябров, словно мистических очертаний звери не стояли передо мной, а находились в его вакийской квартире.

Развязка наступила неожиданно, но была очень своевременной. Потому что мне уже снились ужасы, в которых под гулкий механический голос, зачитывавший строки из Откровения, меня настигали бронзовые кровожадные животные неведомой породы. Вдруг позвонили из Шухинской галереи, и очередной марш-бросок с пятидесятикилограммовым грузом избавил меня и от канделябров, и от кошмарных сновидений.

В ту же ночь счастливый Кукушадзе не дал мне спать до трех часов. Он попивал в Тбилиси коньяк и делился перспективами торговли антиквариатом, которые спьяну представлялись ему особо радужными: "Здесь все можно купить за копейки. Буквально за копейки несчастные люди выносят на рынок у Сухого моста все, что есть в доме. А в Москве дают более или менее реальную цену!" В свете неминуемо надвигавшегося богатства он упомянул и меня, но, хоть и был в ту ночь сильно пьян, больше не оговаривался и в моем отношении стал рассуждать только в контексте святости давней дружбы.

Девушки-искусствоведы продолжали восхищаться Риваролой. В кабинет вошло еще несколько работников галереи, которые, увидев картину, в волнении также изменились в лице. Причин их восторга я не понимал. Меня больше заботило, возьмут они картину на реализацию или нет – рама была очень тяжелой, а ее бронзовое покрытие освежало тяжелые воспоминания о канделябрах от Бергольца.

"Ах, как изумительно вырисованы тени!" – щебетала искусствовед Аня. "Анечка, о тенях не спорю – виртуозно! – говорила вторая, – Но работу оживляет ребенок! Его непосредственность, его попытка сползти с бордюра – это очень-очень трогательно!" "Да-да, без малыша на карачках картина была бы статичной", – соглашалась дама в возрасте.

"Корнелий Шалвович нам сообщил о цене, – обратилась ко мне искусствовед Аня. – Два миллиона ведь? – И, дождавшись подтверждения, продолжила: – Как нам объявить картину? Он нам не сказал названия. Как ее подписать, вы не в курсе?" "Родосская улица", – сказал я и, радуясь, что избавился от картины, направился к Чекулаеву.

Он был не один. "Заждались, дорогой! Заждались! – Чекулаев кинулся ко мне как родному. – Вот, позволь представить, – твой соотечественник Арчил Автандилович Зебелашвили. И не просто соотечественник, а крупный предприниматель, но, мало этого, еще и поклонник твоего творчества. Так ведь, Арчил Автандилович?"

Зебелашвили кивнул, расплылся в улыбке, протянул запотевшую ладонь и, как деловой московский грузин, сразу взял быка за рога – хозяйским жестом пригласив сесть в кресло у журнального столика, скомандовал: "Орест, коньяк!" Чекулаев засуетился, и на столе появились слегка охлажденная бутылка "Греми", поплывший в жаре шоколад, дольки лимона, орешки в вазе, пузатые бокалы.

Зебелашвили быстро откупорил бутылку и плеснул в бокалы ароматного напитка: "За знакомство, земляк!" Потом последовал традиционный вопрос, из какого я тбилисского убана, в какой школе учился, еще несколько вопросов на предмет выявления общих знакомых, пара баек с тбилисским колоритом. Я улыбался, Чекулаев угодливо хихикал, Арчил Автандилович громко смеялся своим же анекдотам. "А теперь за дело", – Зебелашвили налил по второй.

"Я прочитал твои "Три тбилисских случая". Очень понравилось. Молодец. Просто молодец! – похвалил он. – Одно только не понравилось". Я изо всех умений состроил на лице одновременно огорчение и внимание. "Мало. Вот закончил читать, и Оресту даже об этом говорил, – Чекулаев закивал, мол, говорил и не единожды, – и еще захотелось. Понимаешь, еще захотелось тбилисских историй в том же стиле! А нету. Всего три. Перечитал. И опять захотел других историй. А нету. Не буду же снова и снова их читать", – Зебелашвили улыбнулся. "Да уж, не Толстой, чтоб перечитывать", – вставил я. Зебелашвили шутка понравилась. Но он зашелся таким неправдоподобно продолжительным смехом, что мне подумалось: предложение, с которым он хочет обратиться, настолько щепетильно, что даже ему – прожженному насквозь типу, не очень удобно его излагать.

Очевидно, я был недалек от истины. Зебелашвили наполнил бокалы еще раз, выпил уже без тоста, замялся, потом хлопнул себя по колену: "Эх, была не была... Значит, дорогой мой земляк, такое у меня дело. Надо написать четырнадцать тбилисских рассказов, с юмором, чтобы дух тбилисский ощущался, чтобы эти рассказы уносили нас на наши родные улицы, в дворы и убаны, чтобы лица тбилисцев были видны, их характеры. У тебя это хорошо получается..." "Да-да-да, – встрял Чекулаев, – не сомневаюсь, что получится на высочайшем уровне".

Вообще-то я и так собирался продолжить тбилисский цикл, но сообщать об этом не стал, а изобразил недоумение, ожидая следующего хода Зебелашвили. Он изучающе посмотрел на меня и продолжил: "Дело, значит, вот в чем. У моей жены – она тоже тбилисская, скоро день рождения. Юбилей! И, помимо прочего, я хочу ей сделать оригинальный подарок. Какой, я долго думал. Раньше специально картины художникам заказывали или украшения ювелирам, но теперь это банально. И я, как раз прочитав твои рассказы, подумал, почему бы моей обожаемой Тинико, родившей мне трех дочерей, а главное – одного сына, не подарить небольшой сборник рассказов о ее любимом родном городе?! Хорошая ведь идея?" Я кивнул, пытаясь сообразить, к чему клонит Зебелашвили. А он продолжал: "Я все оплачу в тройном размере. Могу дать задаток – Орест отзывался о тебе как об очень порядочном человеке. Я оплачу все типографские расходы – тысячный тираж и, если хочешь, рекламную кампанию, в том числе пару твоих больших интервью в серьезных изданиях. На деньги от продажи, даст Всевышний, переиздания или вдруг экранизации – не претендую. Хочу только двести экземпляров – жене, естественно, и близким – на память. Идет?"

Такого я не ожидал. "А что взамен? Не только ведь двести экземпляров, дорогой земляк? – спросил я. – Указание, что книжка посвящается вашей уважаемой супруге?" "Не только, – потупился Зебелашвили. – Еще и я". "В смысле – и вам? Типа – вашей семье посвящается?" – не понял я. "Нет, – покраснел Арчил Автандилович. – Как будто я тоже писал... Были же дуэты – Ильф и Петров, эти... Как их? – Но Зебелашвили не смог вспомнить больше никого и скороговоркой, все так же отводя глаза и не договаривая отдельных фраз, продолжил: – Я же не прошу, чтобы... Меня укажи вторым автором после себя... Ты главным останешься, а я как будто тебе помогал. Я в молодости пытался писать, но не очень хорошо получалось".

Если бы Зебелашвили банально попытался купить и присвоить мои опусы, я скорее всего послал бы куда подальше. Но его предложение, то, как он преподнес, свидетельствовало, что передо мной состоятельный, но не испорченный богатством человек, который из любви к жене мечтает казаться в ее глазах талантливее, чем есть на самом деле, и заодно искренне хочет преподнести к юбилею оригинальный подарок.

"В творческий процесс вмешиваться я, конечно, не буду, – сказал Зебелашвили, по-прежнему стараясь не встречаться со мной взглядом. – Но рассказы должны быть легкие, без трагических, тяжелых сцен – Тинико у меня очень чувствительная и впечатлительная, очень тонкая натура... Надеюсь, земляк, не обидишь отказом. Мы – тбилисцы – должны поддерживать друг друга". И я согласился, прикинув, что ничего не теряю, а наоборот: отдельная книжка, солидный гонорар, рекламная раскрутка делали незначительным фактор соавторства, тем более давно известно, что упоминание второго автора зачастую носит формальный этический характер.

Зебелашвили, к которому после полученного согласия вернулась уверенность, перечислил свои обязательства в деле и назвал гонорар. Услышав сумму, я забыл проглотить коньяк. А Зебелашвили поднялся уходить: "Я и Тинико четырнадцать лет женаты, потому нужно четырнадцать рассказов. Если вдруг получится больше, я доплачу. Но рассказы должны быть готовы к сентябрю, чтобы успеть ко дню рождения моей Тинико издать книгу".

Он ушел, а довольный Чекулаев, которому, видимо, что-то перепало, достал из холодильника пиво. "Ох, доконает меня это, – сокрушался он. – Как начну, так не останавливаюсь". "Обычное дело", – сказал я в утешение. Чекулаев обрадовался, влил в себя бутылку и очень быстро пришел в непотребное состояние. Делать в редакции стало нечего, и я ушел, размышляя, что проект Зебелашвили не так уж и прост: получалось, что четырнадцать рассказов, в общем объеме тянущих на книжку, мне предстояло написать за месяц с небольшим. В нормальной обстановке можно было бы не переживать за возможный срыв. Но на улице стояли невыносимая жара и гарь. Каждый день надо было ходить на службу, где обязанности не оставляли времени на что-то другое. Дома мешали все те же проникающие во все щели чад и гарь, не церемонящийся особо сосед Егор Борисович, Кукушадзе с бесконечными просьбами по телефону и душераздирающими историями о своем бедственном положении, а также собственное безденежье – а вот ведь сглупил, отказавшись принять задаток от Зебелашвили. В общем, выполнять заказ предстояло в непростых, почти экстремальных условиях.

"Викинга" написал быстро. Правда, по написанию рассказ показался длинноватым, но я решил не сокращать – мало ли, какими получатся другие, а минимальный общий объем обязательно следовало выдержать. На той же волне написались "Ремонт" и "Синий платочек". Позвонил как-то Чекулаев. "Движется дело, с объемом точно проблем не будет, – заверил я его. – С прочим тоже". И как сглазил.

Вначале объявилась искусствовед Аня: "Надо снизить цену. Мы пытаемся связаться с Корнелием Шалвовичем, но не можем: он не отвечает – ни на звонки, ни на письма. Может, вам удастся? Ну, или под вашу ответственность снизим цену до полутора миллионов?" "Ни в коем случае, – возразил я. – Ни под какую мою ответственность. Я не имею никакой заинтересованности и выполняю лишь функции курьера. Переговорю с ним и сообщу".

Кукушадзе уперся: "Ты что? Как это снизить цену, да еще на четверть?! Вы там, в Москве, совсем оборзели! Да они недавно Риваролу за три лимона продали – не веришь, посмотри на их сайте". Я вспомнил слова искусствоведа Ани и объяснил: "За три миллиона у них ушла здоровущая картина – метр на два холст и масло, а тут темпера и картон с машинописный лист. Корнели, у меня ощущение, что они вернут картину, если цену не сбросишь". "Не сброшу – пусть и не мечтают! "Мона Лиза" тоже небольшая, а бесценная, так что пусть свои разводки с размером приберегут для лохов, аферисты! – возмущался Кукушадзе. – Не хотят – хрен с ними, пойди и забери картину". "Слушай, у меня срочный заказ, в офисе работать не могу, пишу дома по вечерам, а ездить в эту галерею – полдня уходит, при том, что с работы могу выходить только на час..." – но на Кукушадзе это не подействовало: "Я тебя очень прошу – не бросай дело на середине. Кого мне в Москве, кроме тебя, своего найти?! И не факт, что они картину станут возвращать. Подозреваю, что играют на понижение".

Искусствовед Аня если и играла на понижение, то очень искусно: "Тогда представьте нам экспертизу, что картина подлинная, раз не удешевляете. Могу дать список экспертных бюро. Кстати, экспертиза стоит недешево". "Но ведь вы не сомневаетесь, что это подлинник", – возразил я. "Порядок такой. Директор галереи распорядился не выставлять отныне на продажу работы без экспертной оценки. Так что решайте". – Искусствовед Аня была на высоте.

Кукушадзе разбушевался: "Пусть откроют любой каталог Риваролы и убедятся, что это один и тот же стиль!" Мне было не до его протестов: "Корнели, короче, либо скидываешь цену, либо нужна бумага от экспертов о подлинности". "Хорошо – завтра пришлю факс", – сказал Кукушадзе. "Своим факсом можешь подтереться. Им нужна экспертиза от конкретных здешних специалистов – фамилии Аня мне надиктовала, выбирай, какая больше нравится. Стоит экспертиза дорого – я из интереса созвонился с одним, таких денег у меня нет", – сообщил я. "Денег и у меня сейчас нет, – вздохнул одноклассник. – И одолжить не у кого. А скажи этой Ане, что я уехал отдыхать и со мной невозможно связаться". "И что ты от этого выиграешь?" – спросил я. "Картина еще повисит у них. Может, и покупатель за эти дни появится", – сказал Кукушадзе. "Ты не понимаешь, что ли? Картина снята с продажи до тех пор, пока не будет снижена цена или не предъявлена экспертиза". – Он меня вывел из себя, кося под дурачка. "Надо подумать", – ответил Кукушадзе.

Он думал несколько дней. Все это время искусствовед Аня, как правило, вечерами, когда я садился за заказ Зебелашвили, отрывала меня от сочинительства с расспросами о решении Кукушадзе и угнетала предупреждениями, что галерея будет вынуждена, согласно правилам, выписать штраф за то, что продавец не выполняет условия. По всему получалось, что выплачивать деньги предстоит мне – иначе картину было не забрать. Мешал по-своему и Егор Борисович. Работа над тбилисским циклом явно расклеивалась. Но на автопилоте удалось написать еще пару рассказов, и с Чекулаевым я общался со спокойной совестью.

Наконец Кукушадзе закончил размышлять: "Черт с ними – снижай. Разоряют! Но полтора миллиона – это предел, больше ни на копейку!" "А ты сам за сколько купил картину?" – поинтересовался я. Корнели замялся и ответил: "Если честно, то за сто десять долларов".

Искусствовед Аня озадачила: "Нет, на полтора галерея не согласна. Только экспертиза. Дайте положительную экспертную оценку и выставим цену хоть в три миллиона". "Анечка, ну вы же сами предлагали два варианта, не заставляйте меня по такой жаре в этом смоге по Москве бегать", – взмолился я. "Не я диктую условия, а директор, – отрезала она. – Надо было Корнелию Шалвовичу сразу соглашаться – того и гляди, продалась бы уже картина. А теперь только с экспертным заключением. Список экспертов я вам давала". "Но почему? Неужели у вас в галерее нет своих экспертов? Проведите сами экспертизу, продастся картина – вычтите услуги эксперта, а если не продастся – стребуете эту сумму с нас, когда забирать будем". – Я буквально взвыл: август заканчивался, написано было всего восемь рассказов, Чекулаев говорил, что Зебелашвили хочет ознакомиться с написанным, а тут бегай с этим Риваролой по экспертам.

"По секрету скажу – именно по этой причине шеф и хочет получить независимую оценку. Дело в том, что у одного из наших специалистов сомнения в подлинности: стиль вроде Риваролы, но картина называется "Родосская улица", а по его данным, Риварола на Родосе никогда не был. Его вообще за пределами родной Басконии редко кто видел. Да, чуть не запамятовала – еще одна неприятность: директор решил включить санкции, и каждый день нахождения картины в нашей галерее на непродажных условиях теперь будет обходиться вам в пятьсот рублей", – поведала Аня.

"Пусть назовут "Барселонская улица", "Мадридский закоулок", "Бульвар в Бильбао" – как хотят! Только пусть ставят цену – черт с ними, еще сбавлю, пусть всего миллион – и продают! – надрывался в трубке Кукушадзе. – А сколько это пятьсот рублей штрафа каждый день?" "Около двадцати долларов... Корнели, только экспертиза. Денег у меня нет. Высылай, так и быть – потрачу еще несколько драгоценных часов", – сказал я. "У меня тоже нет денег", – вздохнул он, и я отключил мобилу.

Зебелашвили был недоволен и раздражен. "Начало сентября, а всего восемь рассказов, то есть чуть больше половины. Земляк, подводишь", – упрекнул он. "Главное, что задумки есть, Арчил Автандилович. Надо только отписать", – со всей уверенностью, на какую был способен, ответил я. "Вот именно, – отчеканил Зебелашвили. – Именно, что надо отписать. Из задумок типография книгу не напечатает. Ты ведь не думаешь, что перед пустыми страницами можно приписать, что есть задумки, но авторы не успели их перенести на бумагу? Не думаешь. А я вот думаю, что надо мне срочно искать запасной вариант оригинального подарка для моей Тинико. Ты, как считаешь, земляк?"

"Может, коньячку, Арчил Автандилович?" – изогнулся в дугу Чекулаев. "Эх, Орест, разве коньяк тут поможет? – вздохнул Зебелашвили. – Хотел любимой жене подарок сделать, обрадовать, а все летит кувырком". Но Чекулаев уже откупоривал бутылку. "Что мне сделать, чтобы ты успел написать? Только скажи, – Зебелашвили перекладывал бокал из одной руки в другую и не пил. – А ведь, если подведешь, это очень плохо. Я не люблю, когда меня подводят, и начинаю нервничать. Иногда даже злиться начинаю. И от написанного, честно говоря, я не в восторге – в целом хорошо, но ожидал большего. Такое ощущение, что тебе мешают сосредоточиться – настроение по ходу одного рассказа несколько раз меняется: то грустно, то весело, то опять грустно. Ладно, есть такой старый проверенный рецепт – дам тебе, земляк, немного денег. Может, они приведут тебя в чувство? Ты вроде непьющий, так что денег, думаю, тебе не опасно дать..."

Экспертная оценка могла быть готова через неделю. Неделю я был свободен от истерик Кукушадзе и от назойливых требований искусствоведа Ани. Семь вечеров я мог спокойно посвятить тбилисским рассказам, и черт с ними – гарью и смогом, внезапными вторжениями соседа – они стали какими-то привычными. И работа заспорилась, да так, что я, как-то особо устав от писанины, принял приглашение Егора Борисовича посидеть по-соседски.

"Водка вредна, – назидательно сказал он. – Но и полезна – не даст отравиться дымом". Егор Борисович и впрямь недурно рисовал. Стены квартиры были увешаны его рисунками и несколькими картинами, похоже, незаконченными. Поддав, сосед расхвастался: "Раньше даже из Питера приезжали работы мои покупать. Два миллиона, как за твою хрень, правда, ни разу никто не дал, но на кусок хлеба с маслом, а иногда и с икрой деньги всегда имелись. Только ушло все это. Теперь так – для души иногда. А та твоя штуковина продалась? Нет?.. Так кто ж столько за нее заплатит! Дураки перевелись, сегодня все поумнели. И на экспертизу зря сдал – только деньги на ветер. Не подтвердят подлинность, никто ответственность брать не станет – вдруг придут и с него же и спросят: как так фальшак не разглядел, из-за тебя на два лимона попал?! Их, экспертов, понять можно, не хотят рисковать. Деньги за свою работу возьмут, а в заключении, даже если не сомневаются, напишут: похоже на подлинник, но нельзя исключать, что подделка. И то, если переплатишь. А если твердо по таксе, то и этого не напишут. В лучшем случае будет: нельзя исключать, что подлинник. А галерее твоей это и не заключение, а типа отмазы на черный день. И цену тебе они все равно собьют хоть с экспертизой, хоть без нее – корчат из себя благородных девиц, а на деле – бестии и жулье".

И Егор Борисович оказался прав. "Это не Риварола. Ничего общего", – заключил эксперт. "Как ничего общего? А стиль?" – Я смутно представлял, что дальше делать с этой бодягой. "Какой там стиль?! – глядя куда-то в сторону, добродушно улыбнулся одной половиной лица эксперт. – В общем, это не Риварола. Если нужно письменное заключение, то оно будет стоить еще..." Я позвонил Кукушадзе: "Нахожусь у эксперта. Это не Риварола. Если нужна бумага о том, что это не Риварола, то она стоит..."

"На кой мне их бумага? – взревел в Тбилиси Кукушадзе. – Не может быть, чтобы не Риварола. Я картину в такой почтенной уважаемой семье покупал... Забирай ее оттуда и жди, пока я что-то не придумаю".

И Кукушадзе придумал. С Риваролой мне пришлось съездить на какой-то аукцион. Там он не продался. Потом еще в одну галерею. Там тоже захотели экспертную оценку. Послать на фиг Кукушадзе, из-за Кавказского хребта плакавшего о сумасшедших долгах, о том, что картина – последняя надежда поправить дела, что сына взяли в заложники и что скоро начнут присылать его отрезанные пальцы, что дом заложен и всю семью вот-вот выселят на улицу, что матери требуется срочная операция, а денег нет, было невозможно, даже если он многократно и преувеличивал обрушившиеся на него напасти. И я терпел.

И Кукушадзе продолжал придумывать. Я несколько дней мотался с проклятой картиной по частным коллекционерам, которые, судя по их виду, вполне могли ее у меня отобрать, но почему-то не сделали этого. Потом опять по каким-то сомнительным галереям и мутным аукционам... Кукушадзе снизил цену до полумиллиона – без толку.

Звонил Чекулаев, предупреждал, что если через день все четырнадцать рассказов в окончательном виде не будут лежать на его столе, то люди Зебелашвили сожгут редакцию, а нас обоих просто вывернут наизнанку. О том, что готовы всего десять историй, я не стал говорить – сил не было никаких.

Я тупо смотрел на ненавистную картину, на мерзкого малыша, ползавшего якобы по родосскому тротуару, на странные тени, которые не могут отбрасывать ровно выстроенные дома, на ненормальное оранжево-фиолетовое небо, которое Риварола не мог видеть не только на Родосе, потому что не был там никогда, но и вообще, потому что такого ядовитого неба нет нигде, и вполуха слушал болтовню по обыкновению бесцеремонно заглянувшего в гости Егора Борисовича: "Хрень полная этот твой Риварола. Хрень! Уж мне-то ты можешь поверить. Разве детишки так ползают? И как это такого малыша без присмотра оставили? А этот вот крайний дом! Разве такой стоять будет? Рухнет в два счета. Да я таких риваролов штук десять за день тебе нарисую – не отличишь".

Я взял телефон и набрал Кукушадзе: "Корнели, картина... Корнели, короче говоря, у меня больше нет ни времени, ни желания, ни возможности с ней возиться. Есть один реальный покупатель. Твой риварола-нериварола ему для подарка нужен. Правда, платит немного. С вычетом штрафа от галереи тебе останется пятнадцать тысяч – это около пятисот долларов. Отдать?" "Всего пятьсот? – переспросил Кукушадзе. – А бабки он сразу дает?" "Сразу, – заверил я. – Я их тебе завтра вышлю, вечером сможешь получить. Отдать?" "Отдай", – сказал Кукушадзе.

Не слушая Егора Борисовича, я заглянул в ящик письменного стола и пересчитал деньги, оставшиеся от задатка Зебелашвили, – семь стодолларовых купюр. Пять из них положил в карман и подошел к Ривароле. Противный младенец подмигнул мне с картины и улыбнулся. Мощный удар правой ногой оставил в картоне сквозную дыру. "Ты чего?! – сосед моментально отрезвел. – Картина ведь таки!" Но уже наступил черед особо ненавистной тяжеленной рамы, окрашенной бронзой…

"Я готов поверить, земляк, что рассказов будет пятнадцать, – Зебелашвили удостоверился, что заказ, хоть и с некоторым опозданием, будет выполнен. – Четырнадцатый, говоришь, почти готов, еще один день на него нужен. А какой смысл в пятнадцатом рассказе? Ты еще больше денег хочешь получить?" "Нет. Пятнадцатый бесплатный, – сказал я. – Самому захотелось написать. Он, мне кажется, удачно дополнит весь цикл". "Ну, раз такое дело – пиши, – улыбнулся Зебелашвили. – А можно полюбопытствовать, о чем будет пятнадцатый рассказ?" "О том, как писал предшествующие четырнадцать", – ответил я. Зебелашвили удовлетворенно кивнул и протянул мне конверт: "Вот деньги. Оставшаяся сумма. Все, как договаривались". Я поблагодарил и еще раз извинился, что затянул с написанием.

"Ничего страшного, – продолжал улыбаться Зебелашвили. – Тем более, что это уже не имеет значения. Ты, земляк, возможно, огорчишься, но я передумал... Решил на старости лет любимую Тинико не обманывать. Зачем мне кривляться, корчить из себя кого-то?! Подарю что-нибудь без выкрутасов. Извини, если разочаровал. Ты ведь рассчитывал и на книгу?" "Все нормально, Арчил Автандилович, – ответил я. – Если б не ваш проект, то и не знаю, написал бы тбилисский цикл. Еще и гонорар. Так что, ничего, кроме благодарности вам".

Только я вышел из редакции, как замурлыкала мобила. Искусствовед Аня таинственным голосом сообщила: "Новость для вас". "Что еще случилось?" – ее-то я меньше всего ожидал и хотел слышать. "Есть клиент на вашего Риваролу. Дает два миллиона. Только продавать будем в обход галереи. Я бы хотела знать о своем гонораре – переговорите оперативно с Корнелием Шалвовичем. Меня устроят десять процентов, не меньше", – сказала она. "Это двести тысяч?" – спросил я не столько для уточнения суммы, сколько в попытке осознать происходящее.

"Почему двести? Сто тысяч", – замялась Аня. "Десять процентов от двух миллионов – это двести тысяч", – поправил я. "Ой! Я, наверное, оговорилась, – совсем смутилась искусствовед. – Клиент платит один, всего один миллион. Только все надо сделать оперативно. Он завтра вечером уезжает". "Да, конечно... Но он точно купит?" – Я очень хотел, чтобы звонок оказался розыгрышем. "Я бы не стала зря вас тревожить. Это мой старый и, можно сказать, частый клиент. Честно говоря, круглый дурак с тугим кошельком, мнит себя коллекционером, приезжает раз в год из своей Тюмени и покупает все подряд. Я показала ему фотографию "Родосской улицы", и он запал так, что даже не торговался. Завтра жду вашего звонка, главное, чтоб до часу дня, иначе можем не успеть с оформлением и прочими формальностями, – прощебетала она. – Вообще-то ваш Риварола на миллион никак не тянет – это я постаралась, и хорошо, чтобы Корнелий Шалвович учел и накинул больше десяти процентов. До встречи".

И тогда я выдохнул в отключенную трубку: "Миллион платит дурак из Тюмени или два, милая Аня, это завтра как-нибудь выяснится. И главное тут – не до часу дня успеть... Главное, дорогой мой искусствовед Анечка, Егора Борисовича трезвым перехватить. Он нам за ночь десять риварол нарисует – мусор ведь я не вынес".